Апология В. Высоцкому.

Показать его спившимся и наркоманом? Его, у которого душа болела за Россию, который судьбы людей, страдания их и радости вмещал в сердце своем, и увидел в эпоху поголовного неверия чистое золото куполов. И многое еще он увидел: «край, где тепло от лампад», то, что «если не любил, значит, и не жил и не дышал». Не слова это были только. От сердца своего пел! Надрывно жил он, от концерта к концерту, и везде душу раскрывал, идеи добрые в сердца сеял. А какое это нервное напряжение: примут – не примут, поймут – не поймут. Поглядите со сцены в зрительный зал, услышьте закулисную возню и шипение. И поклонники, и критики. И вечеринки после концертов… Долго же он продержался! Неужели такова судьба любого исполнителя? Если он приходит на сцену как на работу: выступил, получил деньги и ушел, то все просто. А вот если так петь, чтобы донести, чтобы душ коснуться, и не раз только под настроение, а по несколько концертов в день. Тут без допингов никак. Размышляя о судьбе В. Высоцкого, вспоминаю строки из его песни: « не надо за мной, колея это только моя, выбирайтесь своей колеей». В этом ответ на все недоумения: таков путь его, тернистый. А мы «поставим свечи в изголовья погибших от невиданной любви».

Искушение сценой.

Пройти через огонь и воду, и медные трубы. Огонь и вода, то ладно, с горем пополам пережить можно, но вот «трубы», славу и почести пережить могут только избранные. И какова она, жизнь сцены?
Опустим всю грязь и фальшь, какие царят в массовом искусстве: сплетни, злорадство, разврат и хамство – весь спектр страстей. В такие дебри и соваться не стоит. Но вот искусство подлинное, которое людям глаза на мир открывает, ведь оно как нельзя важно в наши дни. Но сколько искушений подстерегает там! К чему же искренним деятелям искусства предстоит себя готовить? Прежде всего к преодолению своих страха и стеснения, к спокойной реакции на любые выпады в свой адрес, к непониманию и критике. И тут так кстати слова псалмопевца Давида: «Пою Богу моему дондеже есмь». Осознав свое предназначение в служении Богу и людям, легко преодолеть в себе страхи и стеснения.
Надо быть готовым к тому, что тонкий дымок самодовольства затмит ум, когда удачно пройдет выступление. И тогда исполнитель станет самодостаточным, не интересующимся другими человеком. И как замкнутая система тяготеет к разложению, так и такой самодостаточный человек после одного, нескольких удачных номеров иссякнет.
Следует опасаться профессионализма в дословном его понимании. Когда сцена становится профессией, человек начинает порой выступать автоматически, не вкладывая душу в созданный им образ. И тогда собравшиеся люди уйдут из зала такими же, как пришли, слова не коснуться их сердец.
Другая опасность с противоположной стороны: человек если всей душой вживется в образ, если, сыграв прекрасно свою роль, не сможет в реальной жизни остаться самим собой, то такое актерство станет для его личности погибелью. Потому надо научиться отделять себя от создаваемого образа и не сливаться с ним.
И это всего лишь огонь и вода. Но настигает самое мощное искушение – славой. Помним последнее искушение Христа в пустыни: «Сия вся дам Тебе, если Ты, упав на колени, мне поклонишься». Ответ Христа, он же ответ для всех, кому грозит соблазн славой: «Отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклонишься и Ему единому послужишь». Что бы ни было достигнуто, каких бы высот, над ними всегда останутся новые рубежи и сама бесконечность. Нет предела совершенству, как нет предела Богу, и это благо для нас, ограниченных пространством и временем. Приняли люди как рупор, уста, идею оценили, исполнение, но ведь и другой может исполнить. Надо настроить себя на то, что главное – это идея, несомая в словах, а не то, кто именно ее несет. Как это метко выделено у Льюиса: сделай так, чтобы довольным остаться результатом, и не измени своего довольства, если это же дело исполнит другой.
Как часто среди прославленных исполнителей такое самолюбование. И хоть поют и читают они замечательные слова, но гордостью перечеркивают весь труд. И все потому, что не подготовили себя аскезой, личным подвигом, просьбой помощи свыше на этот путь. Как пишет св. Исаак Сирин: когда человек бежит за славой, она убегает от него. Когда человек бежит от славы, она следует за ним попятам. Потому если Бога славить будем, преумножать таланты и стараться Ему послужить, то минуем медные трубы, а если себя любимого превозносить начнем, то вотще подвиг весь.
Может, поэтому попускает Господь немощи талантливым людям, чтоб не превозносились.
И сколько еще иных искушений и бед грозит со сцены. И возношу молитву и поднимаю бокал за людей сцены, чтобы хватило у них крепости пройти все искушения и войти в покой вечный, туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания…

На сожжение рукописи.

Когда Гоголь сжигал второй том «Мертвых душ», когда умолял сжечь свои рукописи Кафка, когда в порыве малодушия хочешь бросить в пламя свои скромные изваяния, не лишним было бы помнить о том, что необходимо пострадать за свое творчество. Если легко, беззаботно будет появляться на свет все, производимое человеческой мыслью, то незначительным оно останется как в глазах рождающего, так и во взорах внимательных слушающих. Тогда легко превознестись своим детищем, почить на лаврах и тем самым перечеркнуть смысл творчества. Когда же с болью и мукой появляется новое произведение, то сама эта боль свидетельствует о жизненности творчества. Тут уже не до гордости, не до превозношения, но как данность принимается каждое новое творение. Как точны слова Шекспира: «Отрицание своего дарования – всегда ручательство таланта».

С любовью об Индии.

Конечно, когда Индию превозносит человек с восточной ориентацией, это не диво. Здорово, когда восторгается чужой культурой человек, имеющий собственную богатую культуру, и превозносит другую цивилизацию тот, кому как жизнь дорога своя собственная цивилизация. Как это делает святитель Николай Сербский в «Письмах об Индии». С какой любовью к Сербии и Индии написан этот труд. Сколько там уважения к чужеродному эпосу, к традициям далекого народа! Но без заискивания, без пристрастия. И сохранена шкала ценностей, на которой по убывающей расположены прежде всего христианская вера, а затем уже этнические и исторические реалии. И это позволяет не презирать иноверный народ, не пренебрегать его культурой, а с благоговением относиться к ней, оставаясь православным человеком; и даже перенести свои христианские ценности на языческий по сути народ; вспомнить, что Индия – место проповеди апостола Фомы; оценить в этом народе тягу к сакральному и надмирному; увидеть в индийским народе колоссальный потенциал. И каюсь я, что никогда прежде не восторгался Индией. Никогда прежде не горело сердце жаром любви к народу индийскому. И верно, так и остался бы во мне такой изъян, если б не встретились «Письма об Индии», и не пришло осознание, что нельзя не любить народ, который так же не от мира сего, как и христиане. И хоть не верующий еще это народ, но ближе он к вере, чем обросшие бытом и плоскостностью европейцы. И Индия обрела, наконец, свое место в сердце моем, как обрела в свое время чудная страна Сербия.


Влюбленность в жизнь.

Знаем все, что когда влюбляемся, то вырастают у нас крылья и все получается, и радостно на душе, и хочется петь и читать стихи. Вот только беда, что с возрастом такое окрыление все реже посещает. И превращаются одни в пошлых стариков, другие в сухих старух. Но ведь это не безусловно! Вот средство, способное вернуть юношеские восторги и легкость: надо влюбиться. Не в человека, ведь все мы ограничены и следует только приблизиться к богине, и почувствуешь запах лука изо рта. Но это не крах. Это не повод менять любимых или, тем паче, изменять им. Надо просто изменить ориентиры и влюбиться в жизнь. Влюбляться каждый новый день во что-то новое в жизни и жить окрыленным этой находкой. Исследовать, изучать, чтобы было, что полюбить. И тогда невозможно будет опошлиться или высохнуть. Навеки сохраним радость, интерес и любовь к жизни. Тогда, пожалуй, светлей будет в общественном транспорте от улыбок и легче станет поверить, что жить можно бескорыстно или же с самой существенной корыстью, если хотите, в ожидании счастья, так вот, что жизнь можно любить.
А пока темно в вагонах метро, и ярко горящие лампы обнажают усталые взгляды, потухшие взоры и отсутствие какого-либо выражения на лице.

Армянское застолье.

Может, для нас, докавказских народов, все закавказские национальности выглядят однообразной взрывоопасной массой. И все же у каждой из них есть свои особенности. Поговорим об особенностях армянского приема.
Вот, зазвали вас в гости друзья-армяне. Еще на лестнице встречает вас приятный аромат разносолов. Входите вы в столовую, хоть она вместе с тем и мастерская и спальня, а стол уставлен яствами. И, что примечательно, все приготовлено старательной мужской рукой: тут и салаты, и горячие блюда. И вино, не какое-то там затрапезное, а изысканное, со своей историей. После благословения хлебов начинается пир. Хозяин поднимает тосты за каждого из собравшихся гостей и произносит замечательные здравицы. В углу молчит клавесин, но мы активно его обсуждаем. Наступает момент, когда мы поочередно пытаемся извлечь из него логическую нить мелодии. Переходим от мартини к коньяку: пить не обязательно, важно само действо. Гитара идет по кругу. Начинается песенный обмен любезностями. Поем и хором и попеременно. Между делом говорим об армянских крестах, об истории Закавказья, об армянах диаспоры. На каком-то этапе джаз смешивается с романсами. Хозяева постоянно друг друга подкалывают, но так весело и беззлобно, что постигаете в какой-то момент, что это входит в программу приема. Да и самим им блеснуть своим юмором доставляет удовольствие. Ставят армянскую народную музыку, и спонтанно образовавшаяся пара пускается в пляс. Последний тост развеселившихся гостей за хозяина: многих ему лет и новых приемов! Расходимся поздно, хозяева берутся провожать. Можно было бы и продолжить, но каждый спешит вернуться к своим обязанностям. До следующего раза. А между тем в напоминание об армянском застолье красуется на столе моем армянский крест.

Не с того бока.

— Девушка, можно Вас в консерваторию пригласить?
— Не надо.
— А пивом вас угостить?
— Не надо.
— Ну, хоть познакомиться с вами можно?
— Попробуйте.
— Меня зовут Андрей Петров.
— Может, по пиву?

Собачьи радости.

Все ругают меня, а мне нравится быть собакой. Ведь и работа у меня собачья, и радости две – чтобы поесть хорошо и чтобы хозяину угодить. Да и мне ли жаловаться на жизнь? Я людям пользу приношу. Сторожу их имущество, значит, общественно полезный я элемент. Правда, больно иной раз слышать, что во мне ничего человеческого нет, да ведь судьи кто? И у Ивана Грозного были верные псы – опричники, и мне не стыдно быть собакой. Иногда совесть мучает: совсем ты, брат, опустился, оброс весь, и есть даже стал чавкая. Но ведь еда – это и есть первая радость. Все, что нарабатываю, мне любимому. Себя-то я, конечно, больше всех люблю. А что перед хозяином лебезить приходиться, так это во благо только мне: он и приласкает, и кость бросит. Несложная у меня жизнь, так мне это и нравится. На днях, правда, сердце кольнуло, увидел девушку умную, красивую. И захотелось вдруг человеком стать, бросить дурацкую работу, начать читать, в театр ходить, цветы женщинам дарить. Захотелось личностью стать разносторонней, чтобы она полюбила. И так уж я размечтался, что даже выбрился начисто и рубашку погладил. Пошел, чтобы купить ей цветов, но по дороге притянул меня запах «хот догов». Сначала я даже колебался, а затем встал в хвост очереди из моих собратьев, купил на все деньги бутербродов и съел по дороге. Я – собака, и мне дорого мое почетное звание.

Исповедь о. Луки.

Исповедаю тебе, Господи, аз, грешный иерей Лука, грехи свои: раздражение – это тяжкий грех. Сегодня пришла на исповедь баба Маня и давай мне сплетни рассказывать. Вот я и осерчал, прости мне, Господи. Да и другой раз: приходил ко мне исповедоваться слесарь Феодор и начал в подробностях свои сердешные похождения рассказывать. Тут у меня сорвалось: «Вы каетесь или опять грешите в воспоминаниях?» Наверно он обиделся. Прости мне, Господи. Да что только не услышишь нынче на исповеди, уши вянут. А особенно тяжко, когда на храм жертвуют такие, кому бы лучше жизнь свою исправить. Словно я индульгенции продаю. Прости их, Господи.
Другой грех мой – осуждение. Как приедет архиерей весь в парче, а дьякон его с уложенными волосами, так и нападает на меня осуждение. Или не верят они, что все богатства мира ничто, что все суета сует, как учил Екклесиаст. А когда застолья устраивают из разносолов, то думаю, что не спроста революция была в России, и что не заговор это чей-то, а наказание Твое. Но сам я был наказан по слову Твоему: «каким судом судите, таким и будете осуждены». Принесла баба Паша на канун пирожков с капустой и клюквы, так я наклюкался как безбожник. Прости, Господи.
Еще грешен унынием. Вижу, сколько неправды вокруг и во мне самом, и безнадега берет. Если бы не Ты, Господи, что утешаешь меня неведомыми судьбами, давно бы с прихода ушел, стал бы простым рабочим или землю бы копал. Но каждый нужен там, где поставлен. Потому прости мне все грехи мои и дай усердно послужить Тебе, сколько сил во мне будет. И матушку мою Людмилу помяни, и детишек наших. Совсем мало я дома: то отпеть, то венчать. И все на ней. А еще прихожан помяни и село наше и столицу с начальниками, чтобы мудро начальствовали. И соседние страны помяни, чтобы в мире жили. И мир весь, чтобы зло не превозмогло, чтобы добрые люди преуспевали. Аминь.

СМОТРЕТЬ В КОРЕНЬ (О КОРНЯХ НАШИХ СЛОВ)
Влияние христианства

Корни – слово это употребляется как для обозначения подземной части растения, так и для обозначения смысловой, основной части слова; есть понятие корня и в математике. Что же объединяет эти понятия? Этимологический словарь объясняет происхождение слова общеславянским «корь» в значении части растения, однокоренным словам черенок, кора. Постепенно значение слова расширилось на все понятия, обозначающие основную часть совершенно разных понятий.
Мы впитали в себя русский язык с молоком матери, как и всем детям, нам рассказывали, что как называется, и мы усвоили эти названия, но редко задумываемся, от каких корней происходят родные нам слова… А ведь в понимании происхождения наших слов кроется уважение к нашей культуре, традиции, менталитету, любовь к русскому языку, «великому и могучему», недопущение его слияния с вульгаризмами и заимствованиями.
Говоря «спасибо», мы не вкладываем первоначального значения «спаси Бог», «благодарю» – дарю благо. Задумываемся ли мы, почему семь дней у нас называются неделей, которая происходит от «не» и «делать». А ведь стоит задуматься, и перед нами вырастит целая страница народной обрядовой жизни, восходящая аж к Ветхому Завету. Ведь согласно Пятикнижию седьмой день, когда Бог почил от всех трудов Своих предназначен для покоя, т.е. в этот день ничего суетного нельзя делать, а лишь заниматься богомыслием. «Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай в них всякие дела твои, а день седьмой — суббота Господу, Богу твоему…» [Исх.20:2-17]. В христианской традиции священным стал день, следующий за субботой, когда воскрес Христос. До принятия христианства в Европе воскресный день был связан с поклонением солнцу, отсюда сохранившиеся в европейских языках названия: по-английски – Sunday, по-немецки – Sonntag. Христианство внесло коррективы в этот порядок, и появилось греческое слово «Κυριακη» и латинское слово «dominicus», господний, которым стал обозначаться воскресный день. Это слово в вариативных формах сохранилось у южно-европейских народов: по-французски – dimanche, по-итальянски – domenica, по-испански – domingo. В славянский язык для обозначения воскресного дня вошло слово «неделя», поскольку этот день следовало провести в богомыслии и ничего не делать (кстати, в таком смысле оно до сих пор живо на Украине, «недiля»). В церковной практике понятие дня воскресного соединилось с понятием семи дней, седмицы. Например, перед Великим постом следует целая седмица, когда разрешено вкушение мяса. Накануне ее вспоминается притча Христа «о мытаре и фарисее», в кторой осуждается фарисей, хвалившийся своим постом. В пику ему подобным на целую седмицу отменяется пост. Итак, понятие «неделя о мытаре и фарисее» с одного дня перешло на семь дней. Когда неделя прочно закрепилась в значении семи дней, для обозначения воскресенья в русский язык вошло слово, обозначающее событие, еженедельно вспоминаемое в церковном богослужении – Воскресение Христа.
Любопытно, что народные гуляния, совершающиеся перед Великим Постом, восходящие к земледельческим обрядам проводов зимы (в русской традиции Масленица), в западной традиции имеют название карнавал, которое с латинского языка переводится как «прощай мясо». Если мы вспомним, что в масленицу по церковному уставу мясо уже не употребляется, название станет понятно.
Упомянутое выше греческое слово Господь, Κυριos, прижилось в русском языке в забавном слове куралесица. Каким образом? В церквах читали молитвы чтецы, у которых вырабатывался профессиональный дефект скорочтения. Вместо положенного «Господи, помилуй», по-гречески «Κυριε ελεησον», они говорили «кирелейсон», что на слух прихожан звучало неразберихой, куралесицей какой-то.
В церковном хоре есть две части, два клироса, которые стоят слева и справа от алтаря и поют попеременно, но есть такие моменты службы, когда эти два хора сходятся вместе. Они спускаются в центр храма, поэтому исполняемое ими песнопение по-гречески называется «катавасия» от глагола «катавазо» – спускаться. А теперь вообразите, какое пение будет у двух привыкших петь раздельно хоров! Катавасия, да и только.
Можно было бы еще многое сказать, но не менее интересная тема – влияние на язык исторических военных конфликтов. Вспомним, сколько войн Россия вела с Османской империей, с турками. В какую из них турецкое слово «durak», вперед, перекочевало в ряды русских войск и надолго в них застряло… Но об этом мы поговорим в следующий раз.